Среди достижений Тимофея Кулябина — 20 спектаклей к 32 годам, «Золотая маска», показы на международных фестивалях, опера в Большом и звание главного режиссера новосибирского «Красного факела». В преддверии новой постановки — чеховского «Иванова» в Театре Наций — мы обсудили с Тимофеем, что такое современный театр.
В сентябре вы привозили в Москву «Процесс» по Кафке. Многие критики посчитали спектакль автобиографическим. Это всего лишь интерпретации или вы так его и задумывали?
Мечта многих женщин – иметь подтянутую фигуру, чтобы нравиться себе и окружающим людям. В этом деле помогут занятия по аэробике в Оренбурге, которые проводят профессиональные инструкторы.
Полтора года назад у меня был процесс, а сейчас я поставил спектакль «Процесс». И каким бы он ни был — девяносто процентов журналистов все равно назвали бы его автобиографическим. Меня это абсолютно не удивляет, и я к этому могу относиться только с юмором и пониманием того, что это неизбежно. Хотя в первый раз я задумался о его постановке года три назад.
В одном из интервью вы говорили, что современный театр — это тот, в котором герой на сцене мыслит современно. Что такое, по-вашему, современное мышление?
Нет никаких специальных категорий для «современности». Просто мы живем в мире, который за сто последних лет радикально изменился. И если на сцене ощущение пространства, течение времени и жизненные реалии не соответствуют миру за ее пределами, то возникает нестыковка, отсутствие контакта между зрителем и актером. Я за то, чтобы люди жили на сцене той же жизнью и в тех же обстоятельствах, в которых они существовали бы в сегодняшней реальности.
«Сегодняшняя реальность», кажется, у каждого своя. Вы свою разделяете с поколением 30-летних?
Наверное. Но это совершенно не означает, что я не могу быть понятен людям старшего или, наоборот, младшего поколения. Мы можем на одном языке говорить с двадцатилетними и с шестидесятилетними людьми. Дело все же, наверное, не в возрасте, а в общем контексте, вовлеченности в одни и те же события.
В спектакле «Три сестры», который вы в пришлом году поставили в «Красном факеле», а потом возили на один из крупнейших мировых фестивалей Wiener Festwochen, вы отняли у актеров голос — они общались на жестовом языке, а в «Процессе» отняли у них лица, закрыв их масками. Вам интересно работать с ограничениями?
В обоих спектаклях для такого решения есть убедительные обоснования — мотив внутри самого материала. Но, да, меня интересуют препятствия, которые могут возникать у артистов, и то, как они меняют способ существования на сцене и саму игру. Я много экспериментирую в своем театре, и актеры охотно идут на это: нам важно все время вместе пробовать новое.
А что-то новое в театре возможно? Разве не все уже придумано и нам остается только брать разные кусочки отовсюду и просто объединять их новыми способами?
На развитие искусства очень влияют технологии, и поэтому в нем может быть еще очень много открытий. Ведь ощущение того, что вот «уже все», «мы все уже нашли», человечество не покидает постоянно. А вообще новость в искусстве — всегда талантливый человек, не важно, кто он — артист, художник или режиссер. Что именно в режиссуре доставляет вам радость?
Ощущение, что спектакль получился как художественное целое, что он сложился. Для этого есть несколько критериев: найденная, доведенная до конца и обоснованная содержательно форма, предмет высказывания. Спектакль не должен разваливаться ни по логике, ни по форме. Но это редко, конечно, происходит, очень редко.
Театр режиссера уступает сейчас место театру художника. В последние годы визуальность снова становится очень важна во всех видах искусства. Как вы думаете, почему?
Потому что картинки везде, мы стали больше информации потреблять глазами, и мир стал визуальным. Мы теперь не вчитываемся, даже не рассматриваем ничего долго, а просто получаем изображение и сразу же его считываем. Это меняет логику, мышление, искусство и театр — главным в нем становится не текст, а визуальные образы.
Пусть театр переходит от текста к картинке, актеры в нем остаются. Судя по фотографиям и подписям к ним в вашем фейсбуке, между вами и актерами вообще нет иерархии. Но все-таки режиссер — это главное лицо в спектакле. Как можно сделать постановку, не вставая в позицию власти?
Для этого нужно иметь очень хороших актеров, которые тебя понимают, вот и все. Мне интересны артисты, которые могут выступать как партнеры и соавторы, а не просто как исполнители моих задач. Собственно, с последними я практически и не работаю.
Вы как-то сказали, что с каждым новым спектаклем стараетесь сделать очередной шаг в понимании театра. Что вы имели в виду?
Я стремлюсь к мастерству. Когда я совершаю ошибки или, наоборот, у меня что-то получается, я что-то добавляю к своему пониманию того, как изнутри устроен театр, как он работает. Быть зрителем и познавать театр из этой позиции — совсем другой опыт.
А если в качестве зрителей оказываются ваши коллеги-режиссеры? Вы обсуждаете работы друг друга?
Мы с Филиппом Григорьяном, Максимом Диденко и Митей Волкостреловым — дружное поколение, мы понимаем друг друга. Но мы не говорим: «Знаешь, вот в этой сцене ты что-то не то сделал». Мы все занимаемся разными театрами и понимаем, что у каждого свой мир. Я не буду лезть в то, в чем я плохо ориентируюсь.
Если профессиональной критики нет, то, получается, свои ошибки можно увидеть только самому?
Ну, существует театральная пресса, другое дело, что я сам к себе гораздо более критичен, чем даже самая суровая статья.
«Процесс» участвовал в фестивале «Территория», и там же была постановка группы Rimini Protokoll, которая делает спектакли без артистов, сцены и прописанных сценариев — то есть что-то бесконечно далекое от классического спектакля. Выходит, театр сейчас может быть каким угодно? Есть у режиссера Питера Брука очень хорошее определение: если один человек движется в пространстве, а другой на него смотрит — то этого достаточно, чтобы происходящее назвать театром. Это все: нужны только зритель и исполнитель. Зритель может быть пассивен, как в классическом театре, может быть вовлечен в действо, как в перформансе, а может быть активным участником происходящего — как у Rimini Protokoll, где он становится одновременно и зрителем, и исполнителем. Но в любом случае ты сталкиваешься с новой реальностью и с ней взаимодействуешь. Именно это и есть театр — опыт переживания новой реальности.