…Лидка Сергеева, с которой мы одновременно пришли на работу в институт, побежала как-то в туалет. Женский у нас был один, и вечно там очередь. А кроме мужского был еще и туалет для профессорского состава, отдельный, как для учителей в школе. Поскольку профессора и академики в то время у нас были лишь мужчины, то и туалет был мужским привилегированным, так сказать. Лидка, увидев кучу народа у женщин, побежала в профессорский, будучи уверенной, что там по обыкновению никого нет. Влетает, дергает дверь кабинки, на которой не было защелки, открывает и видит своего руководителя семинара профессора Е., сидящим на унитазе. Она остолбенела, растерялась от неожиданности и говорит: «Здравствуйте, Григорий Петрович». Он молча протянул руку, чтобы закрыть дверь, а Лидка, подумав, что её приветствуют, пожала протянутую руку.
После этого она была в истерике и собиралась перейти в другое место работать. Еле её отговорили. Но семинары профессора она перестала посещать.
На этом туалетная эпопея Лидки не закончилась. Она не очень преуспела в научной работе, поэтому активно занималась общественным поручениями, имитируя бурную деятельность на благо коллектива. Ей нужно было делиться своими проблемами с кем-то, и она нашла благодарного сопереживателя её усилиям в околонаучной суете — нашего Глеба Александровича Крюгера. Он тоже демагог и губошлеп порядочный, любящий порассуждать о нуждах коллектива. Благо он, в отличие от других, часто проводил время в праздном сидении за столом или трепался с кем-нибудь, отрывая того от работы. Называл он это «теоретической работой мысли». Рождал в своем заумном сознании соответствующие идеи и советовался относительно них с Севкой, которого очень уважал, ценил и старался брать в единомышленники своих неадекватных затей:
— Всеволод Аркадьевич, согласитесь, что это несправедливо и ошибочно, — начинает он, — а в наше советской действительности не должно быть места несправедливости. И наша с Вами задача — устранять обнаруженные ошибки ради торжества правды. — Демагог. Раз выдал такое предисловие — жди от него очередного перла.
— Теоретически я работаю с мыслью, — продолжает он, — и в неслужебное время. Сидя в ванной, качаясь в гамаке на даче, а то и ночью, манкируя супружескими обязанностями, я обдумываю ту или иную задачу, подвожу теоретическую базу под тот или иной постулат. И было бы справедливо, если бы государство, на благо которого я это делаю, компенсировало мне сверхурочную деятельность, как оно поступает в отношении рабочих, если они трудятся дополнительные часы. Конечно, продукт их труда — болванки, шестеренки всякие — можно увидеть воочию, убедиться, что работа была выполнена. Но не мне Вам объяснять, что наш труд часто не виден невооруженным глазом, но это не означает, что его не было. Продукт нашего труда часто незрим, но от того не менее, а, порой, более весом и значим для нашего отечества, и разве оно не должно рассчитаться с нами за наши усилия? Если нельзя по каким-то причинам выдать нам денежный эквивалент, то пусть выделяют выходные, отгулы. К примеру, я всю ночь думал над докладом, значит, должен получить один отгул. Если, сидя в ванной, два часа утруждал себя обдумыванием предстоящей консультации, а потом на веранде дачи часа три анализировал результаты опытов — еще отгул. Это было бы справедливо. И нам, работникам умственной деятельности, было бы приятно, что правительство понимает специфику нашей работы и по достоинству ценит ее. Вы со мной согласны?
Севка — блестяще остроумный эрудит, с чувством юмора необыкновенным, прекрасно умевший вести разговор с любым собеседником, не ставя ни себя, ни того в неловкое положение, с самым серьезным выражением лица могущий ответить и на такие бредни, говорит:
— Целиком и полностью согласен, Глеб Александрович. Тем более, будучи работником умственной деятельности, лично заинтересован в достойной оценке своих внеурочных трудов на благо государства этим самым облагодетельствованным государством. Я двумя руками «за». Но как прикажете государству контролировать добросовестность тех тружеников мысли, а нечестные люди попадаются, к сожалению, и среди интеллигенции, которые в отличие от безупречно честных нас с Вами будут вводить государство в заблуждение, заниматься приписками, увеличивая реальный объем их сверхурочной теоретической деятельности? Не мне вам напоминать слова Ленина о важности и необходимости учета и контроля. Не думаем же мы с вами, что слова вождя, первого руководителя Советского государства, на нас не распространяются? И представьте, как залихорадит работу тех советских учреждений, сотрудники которых имеют дело с умственным трудом? Половина коллективов не выйдет на работу в счет отгулов за свои ночные бдения. Это же будет похоже на саботаж! Вот завтра мы с Вами, Фридман и Пьявков должны провести консультацию с аспирантами из Африки. А Фридман, к примеру, возьмет отгул, сказавшись отработавшим в ночь. И что тогда? Переносить консультацию? Но и другие дни расписаны, аспиранты уедут в Африку без наставлений Фридмана.
— Бросьте Вы, Всеволод Аркадьевич! Какие такие ценные мысли могут быть у Фридмана, тем более вне работы, а уж тем паче ночью? Он — заядлый преферансист, всем это известно, и все ночи напролет наверняка либо в карты играет, либо думает, у кого денег занять на игру, либо выигрыш смакует. Ему можно сразу запретить о компенсациях даже заикаться. Он за все время работы у нас единственную полезную мысль выдал, чтобы автоматы с газированной водой в вестибюле поставили. Так что ждать от него нечего. Иностранные аспиранты в своей Африке обойдутся без его ценных указаний. Фридмана сразу отметаем, — возражает Глеб Александрович.
— Ну хорошо, — говорит Севка, — это я к примеру.
— Да какой Фридман пример? Кому он пример? — кипятится Крюгер. — Он в качестве любого примера неубедителен. Вы бы поставили его в пример своему сыну? Нет! И я бы нет. А почему африканским товарищам мы должны его в пример ставить? Чтобы они у себя в Африке в карты резались? Вы помните, я вообще возражал, чтобы его допускали к работе с иностранцами. Он заразит их не идеей научного поиска истины, а игрой в преферанс или, того хуже, в дурака. Выудит у них всю валюту. И как мы с Вами будем после этого выглядеть в глазах мирового научного сообщества? Приедем куда-нибудь в Париж на конференцию, а на нас все будут пальцем тыкать и говорить: «А! Это шулеры из того института, где в карты режутся и молодых ученых без штанов оставляют». Прославимся из-за этого Фридмана на все страны и континенты. Чего доброго, прослывем рассистами из-за этого картежника. Мировая научная обществвенность скажет: «Сколько веков добивались прогресса в Африке, чтобы дикие народы сняли набедренные повязки и надели брюки. И вот вам пожалуйста — ученые первой в мире социалистической страны снова оставляют африканцев без штанов». Ведь мы скомпрометируем идею социализма. Выкручивайся потом! Давайте, пока дело не дошло до мирового скандала, его вообще из научных консультантов иностранцев исключим.
— Одним словом, Глеб Александрович, у Вас, как всегда, блестящая в своей неординарности идея. Но её осуществление затруднительно без отступления от ленинского учения об учете и контроле. Не станем же мы предлагать руководству страны пренебречь наследием Владимира Ильича? Не считаем же мы с Вами, что он был не прав? Но в душе я — целиком и полностью на вашей стороне, — заключает Севка.
Крюгер расплывается в довольной улыбке, что его идея нашла одобрение у такого авторитетного человека. Ну и сами понимаете, что у человека, одержимого подобными мыслями, фантазии Лидки находили самую живую поддержку. Она прибегала к нему и с жаром вводила в курс своих прожектов. Как-то, видимо, после случая с профессором Е. эта тема была для нее животрепещущей, она стала с пафосом объяснять Крюгеру, как плохо и непрактично иметь всего один женский туалет в институте: там всегда очереди, сама вчера час выстояла, это время люди отрывают от научной деятельности, а государство все-таки в науку деньги вкладывает, а не в туалетные простои. Надо поговорить с руководством института, у которого Крюгер часто бывает, чтобы открыть еще один дамский туалет, освободив подсобку, на месте которой он раньше и был.
Глеб Александрович с энтузиазмом поддержал эту идею, пообещав в ближайшее время довести до руководства эту мысль и объяснить, как обкрадывается наука в туалетных очередях.
И не обманул. Через несколько дней после этого разговора состоялось общее собрание коллектива, посвященное столетию академика Петрова, «Петровские чтения». Лидка постоянно старалась быть на виду у начальства и садилась в первый ряд. На этот раз тоже уселась в гордом одиночестве на первом ряду. Одним из докладчиков был Крюгер, прочитавший великолепный доклад по теме, а в конце выдавший буквально следующее:
— Едва ли академик Петров внес бы такой вклад в науку, если бы не была должным образом организована работа туалетов в учреждениях, в которых он трудился. Вот человек, — Глеб Александрович пафосно указует рукой на одиноко сидящую перед самой сценой Лидку, — не далее, как на днях промаялась в туалетной очереди, вместо того, чтобы вносить в это время посильный вклад в науку. — И сколько таких, — опять указует на Лидку, — не по своей воле праздно проводящих время в очередях к местам общего пользования, страдающих при этом? Думаете, она не страдала? — вновь рука машет в сторону бедной общественницы, — стоя среди своих коллег, тружениц нашего института? Страдала! Нам, мужчинам, не понять женские страдания в эти моменты, поскольку у нас в этом плане все по-другому. Особенно у профессорского состава. У нас — два туалета. Но справедливо ли это? В стране, первой в мире провозгласившей равноправие мужчин и женщин, под сенью академии наук творится такое безобразие — нарушаются права женщин. Вот Вы, Виктор Борисович, — обращается он к директору, — пользуясь услугами туалетной комнаты, представляли себе хоть раз живо, что в это время происходит под Вами, на втором этаже в женском туалете? Как и что делают там в этот момент Ваши сотрудницы? Нет! Так задумайтесь, а лучше всего сходите и хоть одним глазком гляньте на них в эту минуту. Думаю, на Вас, человека чувствительного, с развитым воображением и хорошим вкусом, это произведет неизгладимое впечатление, и Вы уравняете наших женщин в правах, как и весь советский народ. Именно в этой скорбной очереди член нашего коллектива Лидия Сергеева почувствовала, что больше она не в силах терпеть! Она не может равнодушно наблюдать, сколько человеко-часов тратится на такую необходимую, но бесперспективную для науки процедуру, как испражнение. Она проявила активную гражданскую позицию и обратилась ко мне, чтобы я, пользуясь своим авторитетом, убедил руководство нашего института, — тут Крюгер делает поклон головой сидящему в президиуме директорату, они ему в ответ тоже кланяются, — прекратить её моральные и физические страдания, а в её лице и остальной женской части института, оборудовать еще один туалет, чтобы они, наши сотрудницы, больше отдавались научной работе. И тогда мы будем вправе спросить с них: что вы внесли в науку ценного, как академик Петров? А пока не создали им нормальные условия для работы, мы не можем ожидать и требовать выдающихся результатов. Оборудуем женский туалет на благо советской науки!
Докладчика проводили овацией, которые всегда сопровождали его речи. Он гордо прошествовал на свое место. Надо сказать, что туалет вскоре оборудовали. Но Лидка опять хотела увольняться, считая, что опозорена навек. Мы ей говорили:
— Поделом тебе, не будешь активничать. А если уж невмоготу, знай, с кем можно говорить на какие темы, а с кем — нельзя.
Но с тех пор если кто-то отправлялся в туалет, то шли комментарии:
— Идешь обкрадывать науку? Праздно проводить время?
Глаша, кстати, у меня сегодня плохо сходила. Не заболела ли? — искренне тревожится Маргарита.
На свое имя прибежала собака и сразу встала сусликом на задние лапы, выпрашивая угощение.
— Тебе ясно сказали: диета! Все! Строжайшая! А то умяла полуметровую морковь и еще клянчишь, цирк тут устраиваешь. Уходи!
Глаша и не думает двигаться с места.
— Почему ты маму не слушаешь? Что мне с ней прикажете делать? Она с места не сдвинется, а ей тяжело так стоять в её возрасте. Это все равно, что меня ради куска заставили бы стойку на руках делать. На, возьми, девочка моя, — Рита дает собаке сыр, моментально той проглоченный.
— Даже не жует! У тебя, наверное, запор. Нет, это ей сходить было нечем. Я её второй день только овощами и отрубями кормлю. Ах ты, моя бедная! Голодная, да? На, тебе, на, — Рита дает собаке ванильный сухарь. — Довольна мамой, моя сладкая? Мы с тобой всегда найдем общий язык, а вот пьяных мы обе с тобой не любим, договориться с ними не можем. А ты у меня умная, послушная, любимая моя.
Из книги Екатерины Глушик «Простые разговоры»